Продолжение. Начало в №40 (30 сентября 2016 г.)

БЕСЕДЫ С НИКОЛАЕМ ВАСИЛЬЕВИЧЕМ ПЕРНАЕМ

В квартире Николая Васильевича очень много книг. А еще – много семейных фотографий, на которых запечатлены его родители, жена, дети, внуки. К семье и воспоминаниям о ней он относится очень трепетно и бережно. Наверное, поэтому и родилась книга рассказов Николая Васильевича «Свежий ветер» - чтобы сохранить семейную память, чтобы осмыслить прожитое…

- В книге есть упоминания о том, что Ваша мама, защищая Вашу любовь к чтению перед отцом,  говорила о своей мечте, что вы станете пресвитером или учителем. Это как-то повлияло на Ваш выбор профессии?

- Это все получилось абсолютно случайно. Абсолютно! О школе не было никаких мыслей, и никакого прилежания, ничего… То, что я писал в рассказах, такой настрой и в душе был, если говорить обо мне как о личности, а не как о герое. На самом деле я приехал в Братск с целью работать в котловане. Но в котлован меня не взяли. Я тогда закончил три курса МГУ по специальности историк. Но в какой-то мере и на историка я попал случайно. Поступать я поехал с отцом – он мне здесь помог, потому что странным образом у нас в Москве оказалась знакомая с дофронтовых времен. Я родился за две недели до прихода в Молдавию Советской власти, и в 40-м году у дедушки на квартире остановилась женщина-москвичка Кудрина с приемной дочкой, которая занимала у нас видный партийный пост. А отец был, благодаря ей, уполномоченным по заготовкам, она его назначила, потому что он был грамотным – закончил 4 класса румынской школы, а по тем временам такие считались очень грамотными. И потом они как-то общались и сохраняли дружеские связи. И когда в 57-м году я закончил школу, я написал запрос в Кишиневский университет о том, что хочу поступить на философский факультет. К тому времени я уже прочитал и законспектировал «Капитал» К. Маркса, прочитал «Антидюринг», «Диалектику природы» Ф. Энгельса, и мне это было интересно, и попасть я хотел именно на философский факультет, не задумываясь даже, зачем мне это, и я не очень-то думал. Как это отразится на моей биографии. Из Кишинева на мой запрос ответили, что я могу поступить только на молдавско-язычное отделение, а на русском даже нет такой специальности, и Кишинев сразу отпал. Потом я написал в институт им. Т. Шевченко в Киев, и оттуда мне на украинском языке отвечают, что, мол, «звиняйте, на украинской мове» только обучаться можно. И отец и предложил: «А поехали в Москву!», я говорю: «Только на философский факультет», он отвечает: «Куда ты хочешь». Приехали, остановились у Кудриных. Пошел я на Моховую, а там сказали: «Надо три года стажа, а после 10 классов не принимаем».  Я растерялся – куда поступать? А куда угодно я уже не хотел – только в МГУ. Приемная дочка Кудриной была меня года на три старше, и тогда уже была студенткой института стали и сплавов. И она сказала: «У меня есть знакомая, Ира, она учится на истфаке», познакомила меня с ней. И эта Ира привела меня на факультет, познакомила меня даже с деканом, и я сдал документы туда, успешно сдал экзамены и поступил. Я думал, что буду потом заниматься археологией и прочим, но оказался по ряду объективных причин, среди которых был и недостаток средств для проживания в Москве, на заочном отделении. Я разъезжал все это время по стране – то там поработаю, то там, то кочегаром, то разнорабочим, то корреспондентом газетки… Так я оказался и Джезказгане, а после и в Братск рванул, и это тоже произошло спонтанно, без особого выбора или подготовки… И меня бы взяли на работу и в котлован, но в первые дни моего пребывания в Братске я сдружился с одним парнем, и хотел работать с ним. А получалось так, что меня брали, а его – нет. Я же уперся – если утроимся, то только вместе. Это потом, много позже, я узнал, что он «сидел», и поэтому его никуда не берут. Он потом сам сказал: «Все, я больше ни ногой в этот ваш Братскгэсстрой». И именно тогда мне попался Анатолий Викторович Федоров – директор 20-ой школы, которую тогда только построили, и все в ней было с иголочки. Я уж не помню, как мы познакомились, но мы с ним сошлись, он и позвал меня в школу. Я согласился, он привел меня к Иноземцеву, тот с улыбкой расспросил меня обо всем, обрадовался, узнав про МГУ, и в разговоре предложил: «А не хочешь поработать в лесном поселке?». Я и тут согласился, подумав, что это только на год-другой. А дальше все пошло так, как и описано в книге.

- Вы никогда не жалели, что жизнь связала Вас с педагогикой?

- Нет, хотя и произошло это совершенно случайно. Никогда не думал о школе – разве что мама моя думала об этом. В нашей жизни вообще всегда происходят какие-то неожиданности. Я в своей жизни по крайней мере дважды умирал и все равно живу. 

- Первый раз – это когда вы в детстве болели, я правильно понимаю?

«После ухода пресвитера я почувствовал некоторое просветление и решил помолиться сам, как учила меня мама. «Господи, – произнес я тихо, чтоб никто не слышал. –  Господи, прости и помилуй меня».

        Каганец вдруг вспыхнул и после этого вдруг совсем поник. Но ещё не погас.

        Когда он погаснет, подумал я, меня больше не будет. Я тоже погасну и умру …

        Я больше не могу. Не могу и всё …

        Не могу …

        Через несколько мгновений хлипкое пламя фитилька предсмертно мигнуло, превратилось в точку и, наконец, совсем погасло. И одновременно с ним прекратилось дыхание и перестало биться сердце Павлика.

        Всё остановилось. Это было начало конца: наступила клиническая смерть. Павлик умер».

- Да, это был первый раз. А в книге есть страшный рассказ «За черной занавеской - море тюльпанов», в котором действующие лица – именно те, какие были в жизни.

«Всё, работа сделана. Поддон с блоками лежит на подмостях, освободившуюся клеть можно удалить. Я уже поднял было руку, чтобы отдать команду на поднятие клети, как вдруг доски, на которых я стоял, треснули, поддон резко просел, из него вывалились и полетели вниз три шлакоблочины, и вместе с ними какая-то неведомая сила опрокинула меня и бросила тоже вниз.

        Я не сразу сообразил, что поддон с блоками лёг на подмости прямо над пустой, незаполненной ступенями, лестничной клеткой. Начал падать в эту пустоту и вспомнил, что там внизу – камни. И вдруг ужасающая истина пронзила меня: я падаю именно на эти камни, о которые нельзя не разбиться.

        С предельной ясностью пришло осознание того, что это - конец. Конец моего сегодняшнего злополучного дежурства, конец моей работы здесь на этом сером доме, конец общения с людьми, к которым я начал привыкать, конец моей учебы в московском институте, конец моим мечтам о другой, более интересной жизни, и вообще – это конец (какое странное слово!) моего пребывания в этом странном мире, в котором я еще только учился, но ещё не совсем научился жить.                                                       

        Неожиданно время прекратило свой бег и остановилось. Падая, я пытался ухватиться за подмости – не получилось – я летел на куски каких-то досок и арматурин, которые горизонтально (слава Богу – не вертикально) торчали из стен – вместе со мной с одинаковой скоростью парили в воздухе три шлакоблока (но только три! – больше ничего) – изменить что-либо было невозможно – я падал прямо на острые обломки блоков и камней, которые за последние месяцы накопились на дне лестничной клетки – падал, и в мозгу стучало одно и то же: «Ну, всё! Ну, всё! Ну, всё!» – и я понимал, что, наверное, это мои последние мысли…»

- И уже в больнице я познакомился с человеком, который попал под пласт обвалившейся горной породы и чудом выжил. Он рассказал свою историю. А потом сказал, что мы с ним, в общем-то, счастливчики.

«- Да, брат, – горестно вздохнул Александр. – Если поразмыслить, то получается, что мы с тобой счастливчики.

        - Что-то я пока не чувствую себя счастливчиком: у меня отбило все потроха. От боли готов на стенку лезть.

        - Это всё пройдет. Мы с тобой еще пацаны: все заживет как на собаках.

        - Дай-то Бог!

        - Главное, мы живы.

        Помолчав, мой новый сосед высказал еще одно соображение, над которым я думал весь остаток дня:

        - Раз остались живы, значит на то была причина. И причина не просто в том, что так угодно было судьбе. А в том, что мы, наши души, еще кому-то нужны. Нам дан шанс – еще пожить и отработать этот щедрый подарок судьбы …

        Александр рассказал немного о себе, о своих родителях, которые живут недалеко, в Караганде. Они из числа ссыльных и не имеют пока права выезда.

        А я всё думал и думал: кому я еще нужен, кроме своей матери? Кому нужна моя душа? И как я должен жить, чтобы оправдать своё существование?»

- И я верю в это, и в то, что есть такие силы, которые стоят за человеком. В книге «Вернись в дом свой» я писал про ангела-хранителя. И говоря о человечестве, я тоже  твердо верю, что жизнь у нас будет лучше, и в книгах неоднократно писал, что хоть нам и говорят о том, что мир погибнет, и придумывают самые разные сценарии апокалипсиса, ответ в любом случае один: если вы верите Библии или Корану, что нас создал Бог, или верите современной версии инопланетного происхождения жизни (это, по сути, не важно – кто именно нас создал), то задуматься надо: зачем нас уничтожать тем, кто нас создавал? Они нас в обиду дать не должны. Я верю, что мы выживем, другое дело – какие мы выживем. Потому что многие факты указывают на то, что человеческий мир неоднократно почти погибал и возрождался.

«- Мужики, а чего вы сидите тут, как в склепе? Без солнца, без воздуха?

        Мы молчали.

- Вы знаете, что творится там, на улице? За чёрной занавеской?

        Мы не знали.

Виктор немного отодвинул мою кровать, подошел к окну, дернул за какую-то железку и, к всеобщему изумлению, черная створка отворилась, и первое, что открылось, – нарядное золотисто-голубое солнечное небо.

Резко повеяло свежестью и чем-то ещё празднично пахучим, как пасхальный кулич.

        - Ну-ка, посмотрите дальше, в степь.

        Превозмогая боль, я сел на кровать. Сел впервые за все последние дни. И то, что увидел, было настоящим потрясением: от бетонной ограды больницы и дальше, до самого горизонта простиралось море цветов. Это были красные, желтые, белые, оранжевые, причудливо пестрые и даже черные тюльпаны вместе с зеленым разнотравьем, внезапно выросшим из-под земли.

        Огромное безбрежное яркое море с мягко пробегающими разноцветными волнами.

Тысячи, миллионы, триллионы, мириады цветов!

Зрелище было необыкновенное. Казалось, воспрянула земля, весь мир неудержимо всеми атомами и клетками потянулся к жизни».

Ольга Артюхова

Николай Пернай

Из «Миниатюр»

Уличные знакомые

        Солнышка не видно, но его свет где-то там вверху угадывается. От края до края неба город закрыт толстым слоем стерильно белой ваты, из которой сыплются мелкие искры снега. С тихим шорохом они падают вниз, покрывая крыши домов, дороги, тропинки, газоны, кусты и ветки деревьев белым пухом. И всё жилое становится светлым, праздничным, нарядным. Не видно ни одного изъяна – всё изукрашено белым и чистым. Воздух наполнен прозрачной дымкой. Хорошо дышится, на душе легко.

        Зима началась …

        Шкандыбая, припадая на левую больную ногу, спускаюсь из зала большого магазина по внешней, пристроенной, крутой железной лестнице.

        Спустился и вижу – что такое? – стоят  внизу два немаленьких кобеля.

        Откуда они тут взялись? Из ближних усадеб?

        Меня, что ли, дожидаются?

        Один – черный, цыган, вопросительно уставился на меня с навостренными ушами, другой, повыше, серый с белым пятном на широком лбу, скаля зубы, подступил ко мне с одним поднятым ухом, второе – опущено.

        - Ну, что, ребята, чего надо? – говорю я, обращаясь к псам, которых вижу впервые, и показываю им свою открытую ладонь.

        Серый коснулся прохладным носом моей ладони и тут же засунул свою кудлатую морду мне в меховой рукав куртки.

        - Что, кушать тебе хочется? – спрашиваю я. – Угостить нечем.

        Мой новый знакомый посмотрел на меня умными желтыми глазами, мотнул головой, как бы говоря: «Да, ладно», легко вскинул своё мощное туловище и положил передние лапы мне на плечо. Голова серого сравнялась с моей, и он попытался лизнуть меня в нос.

        - Ну, брат, это ни к чему.

        Серый спрыгнул и снова засунул морду в мой рукав. Дружелюбие его было беспредельно.

        «Что же мне с вами делать?» – подумал я, поняв, что собаки, судя по упитанности и ухоженности, не бездомные. Они наверняка – домовые псы, но сбежавшие в самоволку по случаю празднования прихода белой зимы. Они, должно быть, немного ошалели от возбуждающих запахов и ощущения полной свободы. И впервые обнаружили, что там, где свобода, не всегда есть еда. Но радость продолжала пьянить их собачьи головы.

        Мы втроем идем по снежной дороге: цыган впереди, серый рядом со мной, держась за мой рукав, слегка сжимая его своими зубами.

        Новые товарищи проводили меня до остановки троллейбуса и, видно, поняв, что здесь наши пути, увы, расходятся, вильнули кольцами хвостов и дружно повернули в ближайший проулок.

Есть женщины в наших селеньях

        После обеда пошел в магазин купить хлеба и молока. По дороге поскользнулся на ледяном тротуаре, упал и снова повредил без того покалеченное левое колено. Теперь оно болит, не переставая. Я едва-едва встал.

        Возвращаюсь домой, сильно хромая. Пошел заснеженной малохоженной тропинкой. Вдруг обогнавшая меня молодая худенькая женщина в очках останавливается и, пропуская меня, говорит:

        - Идите вперед.

        - Что случилось? – спрашиваю.

        - Кажется вон тот молодой человек, – женщина кивает на фигуру в куртке с капюшоном у киоска; парень в куртке стоит, делая вид, что что-то там рассматривает, – кажется, он за вами наблюдает.

        - Да ну, что вы?..

        - Вы идите, а я пока постою.

        Я пошел. А маленькая незнакомка стояла и смотрела, оберегая мой путь.

        Неужели я выгляжу столь беспомощно, что даже слабая женщина считает нужным защитить меня? – подумал я.

        Пройдя немного, оглянулся: парень, надвинув капюшон на лицо, двигался за мной. Видя такое развитие событий, женщина догнала меня и, взяв под руку, заявила решительным тоном:

        - Провожу вас до дома.

        И проводила. И оберегла.

«Господи, помилуй!»

        Мне очень хотелось попасть к храму Покрова на Нерли. Давно мечтал.

        - Выйдите из ворот нашей обители, - объясняла пожилая женщина с пергаментным лицом, в черном, монашка Боголюбского Свято-Данилова монастыря, - Потом поверните направо, дойдете до кирпичного здания больницы и снова поверните направо. Дойдете до пешеходного моста через железную дорогу. Пройдя его, вы окажетесь на ровном лугу. А там надо идти и идти строго по тропинке. Она и приведет вас к храму.

        - Сколько же всего пути? – спросил я. Для меня, хромоногого ходока, вопрос был не праздный.

        - А версты три наберется.

        - Ничего себе! И никаких автобусов или машин туда не ходит?

        - Нету, милок, ничего такого нету, - ответила старая монашка. – На Руси испокон веку ко храму ходили своими ногами. И князья, и смерды. Пешком.

        Делать нечего – я пошел. Точнее, поковылял.    

        Августовский день клонился к вечеру, но солнце было еще жарким и палило затылок. Обливаясь потом, доковылял до железнодорожного виадука, с трудом прошел через него, потом долго брел, спотыкаясь о плоские камни, которыми была вымощена тропинка через знаменитый луг. Навстречу попадались редкие богомольцы и туристы, молодые и старые, некоторые с детьми. Они, кто с любопытством, кто с сочувствием, взглядывали на меня, одинокого хромого пилигрима. Вдруг одна из  паломниц, махонькая бабуся остановила меня и спрашивает:

        - Куда путь держишь, добрый человек?

        - А – куда? Путь тут один – ко храму.

        - Ежели ко храму, то лучче со Господом, - говорит бабуся и строго смотрит на меня.

        - Как это? – не понимаю я.

        - А вот как. Кады идешь ко храму, говори: «Господи, помилуй!». Да приговаривай то же: «Господи, помилуй!»

        - А поможет?

        - Тебе болезному – всенепременно. – И старушка набожно перекрестила меня.

        Я внял её словам и под каждый шаг, который давался с трудом, стал проборматывать: «Господи!.. Помилуй!» Потом приноровился и стал напевать по слогам: «Гос-по-ди-по-ми-луй!» и стал делать по шагу под каждый слог. Пошел значительно быстрее, почти побежал. Так со словами  молитвы шел да шёл. Дорога, в самом деле, показалась более лёгкой. Я всё-таки одолел её.

        Дошёл до намеченной цели!

        И – вот, наконец, он – белокаменный храм Покрова, устремленный в голубые небеса единственной своей главой. Знаменитый, всемирно известный. Величайшая святыня и гордость нашего зодчества, созданная еще в середине ХII века по повелению великого князя Андрея Боголюбского.

        Я обошел храм. Он был совсем невелик, девственно скромен, без архитектурных висюлек и излишеств. И был потрясающе красив, как может быть красивым боговдохновенное творение гениальных русских мастеров.

        Я коснулся руками шершавых камней храма и ощутил энергию, которая накопилось в них за восемь с половиной веков. Прислонился лбом к белой стене, простоял так в одиночестве с полминуты, минуту. И почудились мне пульсирующие космические токи, волны солнечного ветра, сполохи горних сияний, обрывки каких-то неземных мотивов и неизреченной благодати. Мне показалось, что время остановилось, и кто-то очень сильный и очень добрый ободряюще улыбается издалека.

        Нет, не зря мне так хотелось сюда попасть.

        Зашел внутрь. Стены храма, вероятно, – полутораметровые. Внутри мало пространства. Небогатый иконостас простирался куда-то очень высоко. Двое священников в белых ризах, стоя перед скромным аналоем, негромко читали молитвы.

        В храме царил благостный покой. И что-то в нём было такое, отчего на душе становилось спокойно, мысли текли ровно, не прыгая и не путаясь, а тело наливалось силой.

        Обратно с той же молитвой «Господи, помилуй!» я прошёл вдвое быстрее, чем шел туда.