С КАЖДОЙ КРУЖКИ - ПО ЧАСТУШКЕ

 

Чем обернется череда новогодних праздников, уже известно: веселие Руси есть пити. Однако какая пьянка без баяна? И, разумеется, без частушки...

Как отметила исследовательница русского фольклора А. Кулагина, подавляющее большинство частушек связано с любовными переживаниями. Скромная оценка, иначе не скажешь. Да нам ли с вами не знать, о какой там любви речь? Есть, впрочем, и вполне пристойные, которые много проигрывают первым: "На "бескартиночной" частушке всегда лежит неприятная печать некой заданности, сделанности, натуги, а то и просто неискренности" (В. Кавторин "Озорные частушки").

Вообще-то специалисты возводят русскую похабную частушку к языческим обрядам земледельческой магии. А жители дохристианской Руси, как известно, не особо обременяли себя разного рода моральными табу: "Древнеславянское язычество не отличалось особым целомудрием. Сексуальность была космическим принципом", - отмечал сексолог И. Кон (И. Кон "Вкус запретного плода").

Именно потому секс в русской частушке - явление глобальное. Человеческие гениталии в отечественном фольклоре вырастают до неимоверных размеров, ибо они - фабрика воспроизводства, источник жизни и процветания. Вспомните только: "Из-за леса, из-за гор Показал мужик топор, Да не просто показал, Его к х... привязал!" Или же: "По России я шатался Как савраска без узды, На такую б... нарвался - восемь титек, три п...". И мир, отраженный частушкой, живет в состоянии гиперсексуальности. Здесь совокупляются все со всеми, включая и неодушевленные предметы: "Я сегодня на ручью Вы... незнамо чью, Думал - в кофте розовой, А это пень березовый". Возраст тут сексу не помеха: "Деду сотня годов, А старухе двести, Помогите старику На старуху влезти". И даже смерть в частушечном мире отступает перед неистовым эротизмом жизни: "Я не е... помираю, Напишите на гробу: Через год из гроба выйду, Всех б... пере...".

Фольклорист А. Топорков писал: "Несмотря на рискованную тему, в этих текстах нет ни капли похабщины. Мы видим веселый праздник плоти, воплощенную мечту о свободе и преодолении всех социальных, религиозных и моральных ограничений. Частушки как бы напоминают о том, что соединение мужского и женского начал породило не только каждого отдельного человека и все человечество в целом, но и весь растительный и животный мир" (А. Топорков "Эротика в русском фольклоре").

Есть и еще одно условие, в силу которого срамная частушка по сю пору популярна у русского люда. Полтораста лет назад Н. Огарев писал: "Поэзия гражданских стремлений и похабщина связаны больше, чем кажется. В сущности, они ветви одного дерева" (Н. Огарев "Русская потаенная литература XIX столетия. Предисловие"). Россия, ежели разобраться, демократической страной никогда не была: то царь батюшка закручивал гайки до упора, то ВКП(б) на пару с НКВД, то МНС со товарищи... И россияне реагировали вполне адекватно. В частушке социальные верхи запросто приравнивались к телесным низам, в результате чего значимость любой власти сводилась к нулю. Вот классика: "Бога нет, царя не надо, Губернатора е..., Провались земля и небо, Мы на кочке проживем". А вот и современность: "Мы е... - не пропали И е... - не пропадем, Мы в милицию попали И милицию е...". Равным образом обесценивался любой "социально значимый" процесс. Скажем, пресловутая битва за урожай: "Бригадиру посулила, Председателю дала, В три минуты заработала Четыре трудодня". Или ударная комсомольская стройка: "Поезжайте вы на БАМ С чемоданом кожаным, А приедете оттуда С х... отмороженным". Продовольственную программу тоже не забыли: "Мы Америку догоним По надою молока, А по мясу не догоним: Х... сломался у быка". И интернациональный долг не обошли стороной: "Прощай, милая моя, Мне к душманам в Азию, Потому в последний раз На тебя залазию".

Вообще-то "страмщину" на Руси пели в строго отведенное время. Скажем, на второй день свадьбы. Или же в святки, под Новый год - как раз наш случай. Так веселых вам частушек под елкой! А вместо эпилога - еще одна, куда как актуальная: "Из колодца вода льется, Через желоб сочится, Хоть и плохо мне живется, А е... хочется".

«Сердцеед»